От себя не убежишь

Было время, когда Петр Афонасиевич Факофский относился к себе не хорошо, не любил себя. Не то чтобы недолюбливал, а вот как-то совсем не любил и ругал себя на чем свет стоит разными бранными словами. Такими, как, например, мудак.

Сделает что-нибудь, и все не так, все не этак. Мудак, говорит. Забредает мысль какая-нибудь, а он, тьфу, ну о чем ты думаешь, нехороший ты человек, как не стыдно тебе. И так во всем.

И однажды заругал он себя так до смертной тоски. Затосковал Петр Афонасиевич безысходно, сидит на кухне, водку пьет, пригорюнившись.

— Сообразим на двоих? — услышал он вдруг чей-то голос.

Он испуганно поднял взгляд на говорившего и…

— Ой, мама! — вскрикнул Петр Афонасиевич, чуть не упав со стула: рядом с ним за столом сидел он, Петр Афонасиевич Факофский, приветливо улыбаясь.

— Ты… Вы кто? — пролепетал Факофский.

— Я — это ты, — было ему ответом.

— Так не бывает, не может быть. Если только… — Петр Афонасиевич перевел взгляд на бутылку с водкой. — А…

— Нет, не А, — прервал мысль Петра Афонасиевича Петр Афонасиевич. — Это не она причина, причина в тебе. Ты очень глуп.

— Я не глуп, — угрюмо возразил Петр Афонасиевич. Ему было неприятно, что кто-то называет его глупым. Даже если этот кто-то сам он и есть.

По лицу Петра Афонасиевича пробегали тени: «Наверное, я сошел с ума.»

— Нет, — возразил Петр Афонасиевич, — нельзя сойти с ума, если его нет.

— Чего нет? — не понял Факофский.

— Ума, — ответил Факофский.

— Не хами, — потребовал Пётр Афонасиевич, — и без тебя тошно.

— Буду, — отвечал Факофский, — мы теперь с тобой вместе весело заживём.

— Уходи, это моя жилплощадь, — потребовал Пётр Афонасиевич.

— Не могу, ведь я — это ты, а ты не можешь выгнать себя, — отвечал Пётр Афонасиевич. — Ты ведь не настолько глуп, чтобы этого не понять.

Пётр Афонасиевич угрюмо посмотрел на Петра Афонасиевича.

— Я иду спать, — сказал он.

— И я, — весело сказал Петр Афонасиевич.

Пётр Афонасиевич лег в кровать, а Петр Афонасиевич пристроился рядом.

— Ты что ли и спать со мной в одной кровати будешь?

— Конечно, глупый, ведь я — это ты, — отвечал Пётр Афонасиевич Петру Афонасиевичу.

Вскоре оба засопели. Только Петр Афонасиевич сопел не по-настоящему. Задумал Петр Афонасиевич от Петра Афонасиевича, пока тот спит, сбежать.

И вот, убедившись, что Петр Афонасиевич спит крепко, Петр Афонасиевич потихоньку встал, оделся и выйдя из квартиры, закрыл за собой дверь. Благо двери он всегда смазывал, не любил он чтобы двери скрипели. «Вот молодец, двери смазал», — похвалил себя Факофский впервые за много лет.

Он закрыл дверь на ключ, злорадно улыбнулся и побежал вниз по лестнице. Выскочив на улицу, он продолжил бегство и бежал до тех пор, пока мог. «Дыхалка ни к черту», — подумал он, плюхнувшись на стоявшую у дороги скамейку.

Сидя на скамейке, он пытался размышлять о том, что произошло, но исходя из того, что случившееся было фантастически невероятным и даже сюрреалистически абсурдным, зацепиться в своих размышлениях за что-нибудь и хоть с чего-нибудь начать эти самые размышления у него ни как не получалось. Обессиленный, он вскоре уснул.

— Доброе утро, — раздался бодрый голос господина Факофского.

Пётр Афонасиевич открыл один глаз: перед скамейкой, на которой он провел ночь, делал цигунскую растряску и похлопывания Пётр Афонасиевич.

Пётр Афонасиевич сел на скамейке. — Но как… Как ты нашёл меня?.. — промямлил он.

— Как? Я — это ты, тупица, а от себя не убежишь, — ответил ему Петр Афонасиевич, продолжая похлопывать себя по телу и периодически издавая звук «шуу».

— Ты очень груб, — отметил Петр Афонасиевич.

— Хорошо, что обратил на это внимание, — ответил Пётр Афонасиевич и сделал финальный выдох. — Вот, утренний кофе и бутерброд, под скамейкой.

Пётр Афонасиевич, посмотрел вниз. На земле стоял кофе и завёрнутый в бумагу бутерброд. — Спасибо, не хочется, — сказал он. Он угрюмо смотрел на Петра Афонасиевича.

— Да не нуди, поешь, — бодро сказал Петр Афонасиевич, присаживаясь рядом.

— И вообще, гляди бодрей, вдвоем веселей, — и Петр Афонасиевич принялся жевать свой бутерброд.

Неожиданно Пётр Афонасиевич, вскочил со скамейки и с криком «спасите-помогите» пустился наутёк.

Было ранее утро, и немногочисленные прохожие, словно напуганные воробьи, разлетались в стороны — это господин Факофский в паническом безумии рассекал пространство и время с воплями «спасите» и «дорогу» навстречу новому дню.

— Утренняя пробежка — это здорово, — услышал он рядом знакомый голос: это Пётр Афонасиевич, догнав Петра Афонасиевича, бежал рядом.

— Уйди! — в ужасе завопил Пётр Афонасиевич и припустил ещё быстрее. Факофский не отставал.

— Ну хватит уже, глупец, — сказал он, — от себя не убежишь.

— Господи, за что мне это! Ааа! — господин Факофский увидел представителя закона, строго наблюдавшего это безумие и из последних сил бросился к нему.

— На помощь, этот человек преследует меня! — с трудом выговаривая слова и пыхтя как паровоз после затяжного рейда, прохрипел Петр Афонасиевич.

— Успокойтесь, гражданин, — строго сказал милиционер, оглядываясь по сторонам. — Объясните, кто за вами гонится.

— Он, — проговорил Пётр Афонасиевич, показывая на Петра Афонасиевича.

— Ну и тупица же ты, — рассмеялся Пётр Афонасиевич, — кто это — Он? Я — это ты, и этот господин в форме видит только тебя, я же проявлен только в твоём сознании.

— Проявлен… В сознании… — промямлил Пётр Афонасиевич, в явном замешательстве глядя на Петра Афонасиевича.

— Для этого господина есть только ты, и это так и есть, — объяснял Пётр Афонасиевич Петру Афонасиевичу, — ведь я — это ты, и ты — это я.

— Вы и вправду не видите его ? — спросил Петр Афонасиевич, оборачиваясь к милиционеру.

— Я никого не вижу кроме вас, — ответил тот и строго продолжил, — а вы, господин хороший, если не перестанете хулиганить и пугать прохожих, загремите в отделение: пить надо меньше.

Счастливая мысль молнией блеснула в голове Петра Афонасиевича:-

— Возьмите меня в отделение! — воскликнул он, — заприте меня в камере!

— Я не хочу в камеру, — возмутился Петр Афонасиевич. — Что мы там будем делать, или ты, пользуясь своим врождённым слабоумием, решил, что ты туда пойдешь без меня? От себя не убежишь.

— От себя не убежишь, — грустно улыбнулся Пётр Афонасиевич, обращаясь к милиционеру.

— Идите домой, товарищ, проспитесь, — отвечал тот, похлопывая его по плечу: голос его был больше не строгий, в нем слышалось сочувствие и понимание.

Извинившись и поблагодарив милиционера, господин Факофский развернулся и побрел вдоль улицы. Он устал, проголодался и все его существо вибрировало: я беспросветный мудак, у меня к тому же помутнение, и мое существование подошло к логическому финалу.

— Ты не грусти, ты подумай лучше, почему я здесь, — вышагивая рядом, говорил Петр Афонасиевич, — тому есть причина, и я — не галлюцинация.

Пётр Афонасиевич остановился, посмотрел на Петра Афонасиевича, лицо его исказила безумная улыбка:

— На этот раз ты меня не догонишь, — тихо проговорил он и вдруг рванул к ближайшему высотному зданию.

— Стой, не будь идиотом, остановись, подумай! — слышал он позади себя крики Петра Афонасиевича. Он же, с безумной улыбкой, забежал в лифт и ткнул кнопку самого верхнего этажа. Лифт взмыл вверх, унося господина Факофского ко встрече с его злым роком, и также, унося последнюю надежду на разумное разрешение сложившегося недоразумения. Многие, к нашей с вами печали, живут сплошными недоразумения и, не имея силы и воли для разумного их разрешения, уходят в глубокую тоску.

Итак, финал, или почти финал. Мизансцена такая: Пётр Афонасиевич стоит на краю крыши высотного дома, перед ним — смертельная пропасть. В лице его грусть, в сердце тоска, в уме нездравая мысль: «дураком был, дураком и помирать».

— Ну дурак, вот дурак… Ты что это сделать хочешь? Не надо, от себя не убежишь, — Факофский почувствовал на своем плече ладонь Петра Афонасиевича.

— Оставь меня, — тихо сказал Пётр Афонасиевич, скинул резким движением руку Петра Афонасиевича и… сиганул с крыши вниз. Он падал, улыбаясь, наконец в полном умиротворении с собой, ибо на том заканчивалось его никчемное и безрадостное существование.

— Ни к чему хорошему это не приведёт, — подлетая к нему, прокричал Петр Афонасиевич, — я не могу тебе такого позволить, ибо даже у самого бесконечно грустного и нелепого существа есть возможность думать и развиваться!

В следующую минуту Петр Афонасиевич почувствовал, как руки и ноги Петра Афонасиевича крепко обхватили его, затем последовал свист и хлопок, их рвануло вверх — это Пётр Афонасиевич раскрыл парашют. Спустя несколько минут они плавно приземлились в парке к изумлению отдыхающих там людей.

Господин Факофский лежал на ухоженной травке, глядя в бесконечно синее небо. Пётр Афонасиевич, сбросив с себя парашют, сел по-турецки рядом.

— Ты и правда никуда никогда не денешься? — с невыразимой тоской обратился он к Петру Афонасиевичу.

— Ты — это я, а от себя не убежишь, — было ему ответом.

— Ох я несчастный, — вздохнул Пётр Афонасиевич.

— Вот что, — сказал Петр Афонасиевич, — смотри.

Пётр Афонасиевич перевел взгляд с бесконечно синего неба на надоевшего ему до смерти Петра Афонасиевича.

На траве, перед Петром Афонасиевичем стояли весы, в руках он держал горсть камней.

— Ты — мудак, — он кинул один камень на чашу весов, весы слегка потеряли равновесие. — Ты — идиот, — весы накренились больше, — ты — невезучий, ты — пьяница, все, что ты делаешь — нелепо, ты не веришь в себя и не любишь себя, ты — просто недоразумение, — камни ложились в чашу весов, пока те полностью не перевесило в одну сторону.

— Видишь ли, — продолжал Петр Афонасиевич, — потерять равновесие довольно легко. Особенно, когда ты так уверен в том, что ты непроходимый тупица и на сердце у тебя тоска. Интересное выражение, надо будет подумать об этом на досуге. Полюбить себя, как и бытие в целом, в таком безрадостном состоянии духа ты уж точно не в состоянии. Однако знай, ты существо божие, и свет Его в тебе как и в любом другом существе живет. Здесь и подсказка была: полюби ближнего своего как самого себя. Это раз, — с этими словами Петр Афонасиевич взял один камень с перевешивающей чаши весов и положил его в чашу пустую, — и ежели Веры нет, ты здравый смысл на помощь призови.

— Далее, в тебе есть ненависть, а значит живёт в тебе и Любовь. Ведь это крайние проявления одного и того же. Это два, — ещё один камень перешёл на другую чашу, весы подравнялись.

— Третий камень положу авансом, — продолжал Факофский, — это желание жить, которое прорастает из желания умереть. Это не про инстинкт самосохранения, это глубоко чувственная идея. Это — Надежда. Так многие люди приходят к истине и начинают жить, — третий камень перешёл на другую чашу весов, и весы замерли в равновесии.

— Каждый из нас, — продолжал Петр Афонасиевич, — состоит из набора одних и тех же качеств, таких как способность любить, способность к проявлению силы, ума, творчества, воли, отваги и так далее и тому подобное. Но и, к сожалению, таких, как злоба, гнев, зависть, гордость, эгоизм и прочее. Со временем, с опытом многочисленных проявлений все эти качества перемешиваются, формируя индивидуальный характер и эмоциональные реакции. Кого-то это все приводит к вечному и неосознанному вращению в колесе недоразумений, без памяти и в полном замешательстве, кого-то толкает к духовной эволюции и качественным преобразованиям. Не убегай, от себя не убежишь, прими себя таким, каков ты есть и полюби. Не любя себя, ты и творению всему говоришь: не люблю. А ведь ты суть и смысл его. Заповеди божьи писались не для того, чтобы их нарушали. Так вот. И голова, как известно, не только для того, чтобы шапку носить. В этом ключ, через любовь к себе открывается реальность.

Пётр Афонасиевич внимательно слушал, чувствуя как с каждым словом Петра Афонасиевича разливается по его существу какое-то новое чувство. Он вдруг осознал, не понял, а именно осознал, что он, со всеми своими недоразумениями и ограничениями — есть тем не менее бесконечная потенция, способная к развитию, преображению через любовь и сострадание к самому себе, к своему Я, через любовь к которому раскрывается неповторимым цветком любовь к жизни, истине, познанию, ко всем существам в нескончаемо разнообразной сфере творения. И сердце Факофского трепетало от благости, доселе им не испытываемой. Реальность, словно прекрасная девушка, не знакомая, манящая открывалась его существу.

— Что это? — спросил Факофский.

— Это благодать, — ответил ему Петр Афонасиевич.

— В чем же истина, Пётр Афонасиевич? — снова спросил Петр Афонасиевич Петра Афонасиевича.

— Все есть бог, друг мой. Познание его творения — дело вечное, но для существ духом сильных. Дальше сам думай, — было ему ответом.

Финал. Утро. Ванная комната. Пётр Афонасиевич глядит в зеркало, улыбается своему отражению и ведёт такой диалог.

— Я — тупица. Хм, очень даже может быть. Я — непроходимый тупица. Вот это вероятней всего. Я бываю завистлив и к тому же и горд безо всяких на то оснований, это точно, ну да кто без греха. Я люблю выпить, ну… Что есть, то есть. Я бываю полным мудаком. Я — не красивый, хм, ну с этим можно поспорить. У меня все получается очень неуклюже. Это факт. И все таки это я, и я есть.

— Эх, — Факофский сладко потянулся, — Господи, спасибо тебе, как много работы!

Факофский развернулся и направился на кухню, пить свою утреннюю, самую вкусную чашку кофе. Ведь только утром кофе бывает необыкновенно, неповторимо аромытным. Каждым новым утром.

С того самого утра начался путь Факофского к истине — сознание заглянуло в его существо и решило задержаться. Именно в тот день он научился любить себя, а заодно и все творение во всех его невероятных проявлениях. Так, удивительные и чудесные события открывают нам глаза на весьма и весьма очевидные факты. Эх, голова дана не только шапку носить, хотя, нужна ли шапка, коли носить не на чём?